Стоит лишь рассмеяться, только слепить эту гримасу на восковом лице, и пропадёт этот мир, в котором. Распадётся, рассыпется, разорвётся, размажется, а ещё - растрескается, землёй, глиной, стеклом, - разобьётся - только эту гримасу. С удивлением заметите вы, как глуп ваш собеседник, и как он подволакивает левую ногу. Оборвите грубо, на полуслове, его распирающее самодовольство, улыбайтесь нагло в пустые глаза, выставите его за дверь. Вы вернётесь к телевизору, диктор сообщит о его трагической гибели в пасти азиатского тигра, вы не сможете в обезображенном теле опознать его, поскольку никогда не встречали несчастного самоубийцу. Сядете в кресло, закрывайте глаза пальцами, уши займите пением, скрючены в ожидании, а сами вы похожи на Тургенева. Но ваши выходные длинны - в тринадцать пополудни вы выйдете в гостиную: да, его малярские ботинки ещё там. И тогда вы вспомните: ваш собеседник был маляр, был штукатур, в период вашего знакомства играл в крикет на крышах высотных домов, и ещё - он был не настоящим, плохо отражался в зеркале, но извечно занимал весь экран. Вот и теперь, вы найдёте его вновь сидящим в кресле у телевизора с ровно словно замазанным розовым экраном, под старым лоскутным одеялом, какого никогда не было в вашем доме, в точности как его бабка, привечая холодной дождливой ночью усталого путника, без паспорта, без документов, в лохмотьях, с безобразной коростой по всему телу, несущего в дом множество насекомых и паразитов, лишь спрашивала-отвечала, провожая к неубранному столу: “Эрзя-мокша?” “Так,” - отвечал, бывало, незнакомец. И тут только заметите, его нервно дрожащие розовые уши больше ушей, и это вас удивит, вас испугает, но вы сумеете совладать с собой, скажете незнакомцу: “Ешь, эрзи и мокши братья...”

Детское ведро в радужных потёках, на лице пенсне, ноги обуты в кеды вьетнамского производства: длинна мантия этого сна, что по городам и весям сотни дорог, единящих мантию дурака, двери в позолоте, женщины и мужчины...

Маляр не смутится, в вашей пижаме, на голове тот ночной колпак, что вам всегда смешон, маляр станет в золотистом, так мал - но назавтра в вашей парадной больше нет похабных надписей, потолок выкрашен - маляр проглотит вишнёвую косточку, и скажет, полюбил вашу жену, когда та была ещё прачкой в доме господина Мальфенти. Женщин давно не было в вашем доме, маляр вдруг станет напуган, зуммера дверного звонка, но то возвратилась ваша тёща, - вы найдёте его розовой амальгамой всех ваших уже ненужных зеркал, сидя в кресле у телевизора, не обернётесь на вскрик, вашей тёщи; она ужаснётся размером ваших ушей, тем, как шевелятся ваши щетинистые уши, нервно подрагивая в такт безумному ритму, вашего маникюра, такие розовые и прозрачные солнечному свету, смутно знакомых очертаний, пятен возможно на потолке, вы больше не помните программы телепередач. Ощупайте в недоумении собственное лицо - останутся пятна в местах прикосновений, подобий красных бабочек, слетевших на лицо вам: когда пройдёте в гостиную, тёща рассмеётся в ваши розовые глаза, в каждую белёсую щетинку совершенных вашей ушей, она выставит вас за дверь, найдёте там галоши и совок, придётся вам впору, вы станете самоубийцей, а я - вновь переведу в положение “да” очередную костяшку на счётах, отмечая рождение ещё одного отважного развесочника.

Синих гирлянд.