Многие, уже порою кажется: непоправимо многие годы, я, и миллионы моих сограждан пребывали в неведении, в преступных потёмках рассудка относительно того вопроса, где грань между фактом и представлением.

Озарение настигло меня в одну из безлунных августовских ночей нынешнего беспокойного года, и я готов поведать о нём (озарении) стране.

Дело происходило следующим образом: я только закончил работу над известным произведением на тему взаимозависимости субъекта и объекта, на душе было ровно и спокойно от сознания исполненного долга, я пил чай, - да, очередной стакан этой странно живительной жижи, ещё не зная, что я держу в руках: извечный обман в объёме нового стакана, или новый, совершенно прозрачный стакан смутно знакомой предыдущим опытом вязкой коричневатой жижи с неясным назначением и опасными последствиями реализации. Впрочем, этот вопрос мало меня занимал, как не занимает он миллионы моих сограждан, пусть и предпочитающих чаю кофе или молоко. Чай был горяч, я смаковал процесс воровства чужого тепла, мысли мои были далеко, возможно, где-то в районе будущего, признания ли карибской прозы или её развенчания, - так или иначе, я отвлёкся от земных забот. Тем неожиданней было моё пробуждение: я увидел в сантиметрах от себя муху, традиционно сучившую передними лапками. “Муха.” - подумал я, - “Лучший ответ...” Рядом появилась ещё одна муха. “Ещё одна,” - столь же без энтузиазма подумал я. “Две мухи,” - таков был итог. И в этот момент, - я не знаю, что это было, - озарение снизошло: две представшие мухи не были одной! Открытие поразило. Я радостно вскрикнул, столь велик был груз этого познания. Я удивлённо рассматривал двух мух, не зная, какой из них отдать предпочтение (заметьте, впервые, ранее такой дилеммы быть не могло). “Третья!” - с восторгом я закричал, - “четыре! - их четыре!” - и засмеялся блаженно. Хотя, если подумать, разница между двумя и четырьмя разными мухами гораздо менее нежели между двумя и одной (разными). Восторгаясь глубиною своего мышления, не в силах ещё до конца осознать всё значение сделанного только что открытия, я предавался беспредельно радостному созерцанию предметов (и продуктов!) открытия. Они, казалось, так же беззаботно ползали по столу, норовя пробраться к съестным продуктам, из коих в то время были чай, вафли и сушки. Ревниво наблюдал я за великолепной четвёркой, подсознательно стараясь включить в поле зрения возможно большее число объектов. Я даже с ложным пафосом отметил про себя - “пятая! шестая!” - но то был самообман, ибо, переводя взгляд на упомянутые пятую и шестую, я рассеивал концентрацию своего взгляда и не мог так отчётливо уже лицезреть четырёх. Так я установил, что оптимальным созерцательным комплектом является 4 объекта.

Перейду вновь к своему открытию. Явившись, оно не было каким-либо образом оформлено, сведено в закон, - и, казалось, бессмысленно разглядывая мух, я тем временем пытался найти достойную формулировку пришедшего ко мне чувством. Иначе, мне хотелось оформить моё отчётливое видение, понимание деления на суть и кажимость, ощущаемого мной лишь наитивно.

Мне пришло в голову не менее значимое: моё открытие оказалось возможным лишь благодаря видимым различиям между двумя, казалось, одинаковыми насекомыми, т.е. различиям, определяемым тем, что мухи были живые (ибо нет ничего более одинакового, чем пара дохлых мух). Сколько мух не возьми, - среди них не будет и пары одинаковых в совокупность времён их жизни. Иначе, мне пришла в голову мысль, что суть - лишь в живом! И напротив, выстроив, в произвольном порядке и ориентации, миллион дыроколов, мы не обнаружим видимых различий даже между парой из них. Итак, на первом этапе своего апокрифического исследования я постулировал определение в виде: суть в жизни; нежизни присуща лишь кажимость сути!

Однако.

Вообразим теперь следующий пример: допустим, живое и неживое поменялись местами (допустим, в нашем случае с мухами и дыроколами). Что тогда? - будут ли дохлые мухи хранить суть, наделённую им в жизни? - напротив, останутся ли столь же порождением рассудка внезапно ожившие дыроколы? На первый взгляд - безусловно нет, - дохлые мухи лишатся сути, приобретая взамен кажимость, тогда как ожившие дыроколы, напротив, приобретут суть их (если вас, конечно, не коробит такая вольность в обращении с жизнью неживого, - хотя... - не коробят же вас столь же вольные операции с нежизнью живого...) Но давайте попробуем пристальней всмотреться в существо проблемы: признавая непостоянство сути как зависимое от качества жизни - не допускаем ли мы ошибки уже в самом нашем определении, сути и кажимости. Ведь кажимость для нас и являет совокупность наших представлений о сущности, меняющихся по мере познавания нами объекта. Очевидно что, называя сутью кажимость, мы столь же далеки от сути решения противоречия между сутью и кажимостью, как и вначале, до чудесного озарения. Таковая констатация принуждает к раздумьям, и я отдался в их власть полностью и бесповоротно.

И вот результаты моих дум: разделение сути и кажимости по критериям жизни ошибочно, ибо, по мере нашей жизни, имеем лишь представление о ней. Цену же смерти следует спросить у мёртвых - но где взять таких? К позитивной части моих расследований я отношу следующий постулат: суть в духовном, бездуховна кажимость! Расшифрую последнее положение. Суть присуща и неживому, но не поддаётся аналитическому определению. Жизнь входит в нежизнь - и что же? - суть проявляется нашему пониманию, подобно изображению на фотопластинке. Жизнь уходит в нежизнь - и тускнеет, размывается изображение проявленной, но засвечиваемой фотопластинки. Всё это, конечно, при условии духовности перемещаемого объекта.

Попробую показать теперь, что есть духовность, в том числе и для критериальности сущностной оценки. Определение: - духовность есть некое имманентное качество объекта, определяющее механику преобразования жизни и нежизни. Рассмотрим на конкретном примере, уже знакомом: мухи и дыроколы. Мухе свойственна суть. Это значит, что в моменты, прихода и ухода, в жизни, - мухе присуща нравственность, способность не менять своих внешних качеств в любых обстоятельствах. И это верно, в действительности: смерть мухи ничего не добавляет к нашим представлениям о мухе как объекте, муха остаётся тем же назойливым, нечистоплотным, отвратительным насекомым, каким мы знали её ещё при жизни, - значит, можно говорить о нравственности (ибо нравственность - отнюдь не в целесообразности, как некоторые считают, но в невозможности альтернативы), или духовности насекомого. Другой пример, противоположного рода (нет, не дырокол, - дырокол также нравственен, ибо приход в его случае лишь кажимость, стало быть, догматическая сущность дырокола ещё более реальна, хотя и неосязаема, чем мушиная суть) - сражение под Аустерлицем. Действительно, так подумать: Аустерлиц. Сражение. Это было реальностью и, будучи реально, облекалось в подобающему быть суть. Эта суть теперь невосполнима нами, не знавшими (а если знавшими, - забывшими, а если не забывшими, - не переживающими его сейчас и вечно, во всей полноте) Аустерлица. Бог с ним, та гипотетическая суть, теперь кажется. Но: была ли суть. Это мы можем узнать сейчас. Для чего нам необходимы ключи, символьные коды небытия, обращения праха веков в реальность сегодняшних дней. Я нашёл эти ключи!

Мнимость реального Аустерлица сравнима с кажимостью прошедших столетий тогда, и только тогда, если представим аргументы в ином каноническом виде, позволяющем произвести сравнение в реальных масштабах. Назовём событие “Б” (было), время назовём “П” (прошло). Договорились, оперируем реальностями. Итак, “Б” определяет “П” (“П” невозможно без “Б”), или, суть “П” есть функция события, т.е. догматически не константирована! - тогда какая же это суть, если меняется в зависимости от наших представлений. Представления наши постсобытийны, - следовательно, будущее безнравственно, и прошлое бездуховно, - существует лишь вечность сегодня!

К таким выводам было возможно прийти, рассматривая лишь пару мух.

Жизнь прекрасна, жить не стоит, счастье в познании, познание не счастливо, вселенная непознаваема, вселенная познана, а стены не рушатся, и я дарую вам существование в себе.