Повернувшись на левой ноге, подмигнув королеве, растворяя в животной дрожи нервное беспокойство, представляясь унтер-офицером царской армии, мечтательно с поэтическим пафосом ты выставил вперёд ту часть безобразного тела, что менее всего тронута гниением, и произвёл на свет звук, достойный многих из вас. Бескрайние дали открылись твоему взору, предвосхитив полёт к неизвестному, как синтагму радости, ты был уже в пути, догоняя воспаривший дух свой, но оставив на зеркальном паркете шляпу; под шляпой лужицу дурно пахнущей жидкости - лорнет был разбит, а та лежала рядом с лужицей дурно пахнущей жидкости, - глаза её были печаль, сказано было лишь.

“Вестей никаких от сына?” - участливо спросил ты, несколько подобострастно вытирая грязным носовым платком пот с её лба, у обрюзгшей молодой дамы, сидевшей уединенно под пальмой, зыбко хранившей жалкую водянистую тушицу этой человеческой индивидуальности, от посторонних глаз, вожделеющих. “Спасибо, много лучше, а по субботам на автомобиле уже совсем хорошо,” - отвечала мне поэтесса, гнусно миндальничая и виляя задом, точно в каком-то неряшливом сне, много раз прожитом наяву, но оттого не менее достоверном. “Собачек приберите, боюсь их очень, ведь могут укусить,” - из деликатности добавил ты и ушёл не прощаясь. Ты грозил им пальцем, воздевая с ним выше свой гнев и страх, но палец был укушен, зелёная краска стекала к локтю, когда сам ты, прижимаясь к стене, пытался пробраться к приоткрытой только на дюйм свежеокрашенной голубой двери. Старухи настигли тебя, - и они требовали автограф, целовали тебе руки, неловко цепляясь костлявыми пальцами за широкие твои штаны - они любили тебя, и всюду ты становился мал, тщась не коснуться, и всюду находил обесцветшие безумные глаза, их шамкающие беззубые рты не переставали жевать грязно-жёлтые тесёмки отвратительных и вечных чепцов. Ты спотыкался, бежал, тебя настигали, ты считал это сном, тебе повезло проснуться.

На подоконнике сидели две необритые девушки допризывного возраста, пили дешёвое вино, плотно охватывая кольцом губ горлышко бутылки, одно на двоих, мутного зеленоватого стекла, играли в нарды на интерес, их лица были бледны, выдавая гемофилию, девушки пили друг друга, наслаждаясь собой, играя сжимая кольцо. “Бизонья кровь непригодна постороннему,” - пронеслось в твоей голове, меняя ориентиры, срывая стрелки часов, на дикий обезьянний хохот, принуждая любоваться лесбиянками, страдая смертельным давлением звука бьющегося бутылочного стекла.

“Эдди Грант,” - представился ты. Да что там представился, - ты был тогда им, твоё неустойчивое сознание было полонено неизведанной ранее сутью, восхитительно предсказывающей звёзды малиновой ночью на городской окраине, чаще именуемой впрочем странно “лесопарк”, и эта чудесная природа принудила назвать имя. “Лиза Монро,” - ответила она, едва покосившись осторожными и уверенными уголками глаз на твои розы, тихо радуясь и ожидая самого худшего. Ты был неуместен, ты был романически достоверен, был невозможен что-то иметь, блуждающее твоё расфокусированное я было к тому любопытно, выдавая шизофреника, и ты кричал, топал ногами, рассыпая розы по потолку, тонко вслушиваясь в дикие звуки своего потерянного голоса, упиваясь своим безумием. “О, Лиза! И вечная дорога в страшном белом тумане непрожитых тобою лет; внутрь мёртвого розового белого в предрассветном сне, в тело этого камня, хранящего вечное тепло как отпечатки сотен невымороченных чьих-то: губ, дурное предчувствие с отравленного въевшимся никотином утра пробуждения застывшее в опороченном повторением мозгу; белый утренний свет, льющийся подобно бесплотному молоку в распахнутое однажды окно, распахнутое навсегда в бесконечность; отражение в тусклом зеркале, лишённое осмысленных контуров, отсутствующее, но несущее, передающее; а красный маникюр, вытягивающий пальцы ядом разбавляющий плоть, безвольные слабые руки, уже так похожие на чужие, тени под глазами, долгих бессонных ночей, как мысли о вечном, как напоминание о венах, как поздней осени свежая копна волос, и сотни мужчин, на полу, на стенах, в окне, медленно и бессмысленно перемещаясь, совершают отвратительные скотские движения грубых тел, и вязнут, по частям растворяясь в ноющей болью волнах ночного света, но наползают безличной враждебной массой, множась кошмарным сном, - я больна! - оставьте меня! - но первый из них, самый отвратительный, приближается вплотную, и несёт впереди красную жару будущих властных прикосновений, гнилого дыхания, серой слюны, - его руки ищут меня, мою кожу, - и находят, найдут... - я кричу...” - ты кричишь.

“Лиза Монро,” - школярски повторяла она, вежливо улыбаясь, а ты, многословно извиняясь, сославшись на перенесённый мезоотит, долго боролся с гримасой отчаяния на лице, внезапно резко отвернулся, и уходил так же боком, всё более убыстряя шаг, наконец, побежал, вышибая двери, срывая занавески, глотая на бегу обрывки рыданий и проклятий, ты выбежал в парадную.

“Мой жёлтый друг,” - обратился я почти с нежностью; ты плакал, проклиная приглашение, гостей, меня.

“Мой розовый друг,” - не помня себя кричал ты, - “ты прав, ты прав во всём, я никогда, больше никогда, ни денно ни нощно, ни в трезвости ни будучи пьян, ни с холодной головой и ни с горячим сердцем, - словом, никогда, - никогда больше я не стану смотреть красивые цветные картинки в толстых журналах для богатых мужчин, которые ты от меня всегда прячешь, а я подсматриваю как ты это делаешь, и... - и запоминаю, а когда ты уходишь, на танцы или просто готовишь для нас еду, - я тогда достаю толстые журналы и смотрю в них красивые картинки, и когда я их смотрю, со мной всегда становится плохо, и я плохо себя чувствую, и тогда я рву красивые картинки на мелкие клочки, и я подбрасываю их вверх, и они падают, медленно мне на голову, на плечи, и я опять думаю, что Новый год, но это не новый год, это только ошибка, а когда ты возвращаешься, ты принимаешься меня бить, и называешь меня жёлтым другом и плачешь, а я больше ничего не могу, так что же мне делать, если я не знаю, женщина я или мужчина, а ты знаешь, но не хочешь или не можешь мне сказать об этом, и я тогда не люблю тебя, только ты не знаешь, не узнаешь никогда, каков бывает тот, первый, всякий раз разный, не тот что был раньше, но всё равно - первый...”

“Мой жёлтый друг,” - повторил я...