Знаете вы, что есть слезы в глазах солдата? — а вы видели когда-либо их? — и были ли они красного цвета? — а нашли ли вы в себе силы отличить их от томатного сока?

Где вы теперь, строители коммунизма? — легла ли на грунт ваша канонерная лодка? — чьи имена читаете вы на серых заборах и стенах общественных туалетов? — на что наложил коран ваш запрет после ваших смертей?

Всплыла ли та утопленница, что не сдержала горя и обиды своего позора? — ходят ли по земле ее насильники? — едят ли они свой хлеб с маслом или с сыром? — растут ли на ее могиле цветы, хотя бы фиалки?


Часть 1.


Я помню.

Пехота как раз тогда поднялась, вслед за своим командиром, молодым старшим лейтенантом, не знавшим, казалось, и женщин. Взвод огневой поддержки не позволял противнику расстреливать пехотинцев в упор. Вовремя подоспели вертолеты, и они жгли теперь вражеские танки. Оборона противника трещала по всем швам. Некоторые малодушные солдаты вражеской армии в припадке безумия бросали оружие, выпрыгивали из окопа и бежали назад, навстречу своей смерти. Вражеский командир, обер-лейтенант с бледным лицом и покусанными губами, что-то кричал, и это было похоже на крик утопающего о помощи. Бегущий впереди русский солдат уже занес было над его лицом свой большой грязный сапог...

двери раскрылись, оттуда донеслась чудесная музыка, и голос... О, что это был за голос!.. Понять, о чем он, было невозможно, хотелось одного: слушать, открыв ему навстречу свою душу, вливаться в чудные звуки плотью своей, в слиянии с ним быть поднятым порывом теплого ветра, и парить! — парить в гипнотическом состоянии, в сладкой коме лишь глядеть вниз, и даже, возможно, плакать, счастливыми слезами забвения. Хотелось, чтобы это не кончалось...

и случилось чудо: ожесточенные люди с перекошенными от страха и ненависти лицами, в грязных одеждах, с единственном придатком к телу – исступленной злобой прервавшегося инстинкта самосохранения, — остановившись, запрокинув лица к небу, пали на колени, и вода из глаз размыла грязь и пот и усталость...

солдаты во внезапно наступившем безмолвии стояли на коленях, сложили в молитве руки и плакали. И голос давно не звучал, и небо было уже серым, и тела ощущали грязь вместо земли и был холодный апрель – но никто не поднялся с колен, ни в тот день, ни назавтра, никогда. Так закончилась последняя в мире война, в которой не было победителей, а были лишь побежденные. Если не верите – выйдете в летние сумерки за околицу – они все еще стоят, и давно уже их лица обветрены, а одежда истлела, обнажив каменные тела – и только обер-лейтенант все шепчет покусанными мраморными губами слова полузабытой молитвы. И белое лицо его фосфоресцирующим маяком в ночи влечет к себе и отталкивает.


Часть 2.


Я знаю.

Когда-нибудь вы вновь соберетесь на закрытое партийное собрание. Те, кто кусал текущую воду; те, кто повсюду оставили жуткие свои следы; и те, кто закроет двери. За вами будет следить Интерпол, и провокаторы провалят многие явки, но вы соберетесь опять в брюссельской штаб-квартире за обсуждением передовой статьи «Правды». Многих товарищей не будет в живых, сердца других будут изъедены ржой сомнений и отчаяния, но вы снова и снова, перешагивая через боль смертей и предательств, будете поднимать свое трепещущее алое знамя навстречу заре нового человечества. И над каждым из вас будут все так же властны голод и чахотка, и случайная пуля сможет прервать вашу борьбу, но никто из вас не остановится в своем движении, не оставит кожаных одежд, не примет существующего.

... Сидя в тесном кругу соратников, так легко поддаться эйфории, благости мысли и слабоволию. Но только не этим людям, прошедшим пытки и издевательства, но не сломленным духом... раскрытая газета, чай в медных подстаканниках, большие кубики сахарина – впаянные в вечность табачным дымом вокруг электрической лампочки, накрытой пожелтевшими листками бумаги...

Тот, кто сидит справа, и тот, что слева, — они передают друг другу чайную ложечку. И только тот, кто напротив – вдруг погибнет, ошпарив ногу кипятком. А все вы, вздрогнув от вскрика, на мгновение растеряетесь, и позы ваши будут картинны. Но ваш Ленин, ошпаренный, вскрикнет и уронит в стакан слезу, однако черты его лица станут жестче, а взгляд пронзительней. Тогда вам, сидящем в кругу, станет наконец ясно, сколь велик этот человек, и вы воздадите ему почести и заколотите еще один гвоздь в крышку его мавзолея.


Часть 3.


Я вижу.

Она стоит одна, устало опершись на косяк отворенной в хату двери. Закатное солнце над самой линией горизонта ровно и мягко залило стоячий воздух сельской околицы, хотя грозовые тучи уже сокрыли от глаз небо над головой. Первый удар застигает людей врасплох, и дождь крупными каплями стучит по крышам. Толстые суетливые женщины с красными локтями что-то крича выбегают на улицу из домов, спешно снимают развешенное там и сям на веревках белье и, грузно переваливаясь, с достоинством шагают обратно. Собаки и домашняя скотина так же спешит под крышу, лишь бездомные собаки пугливо жмутся к заборам, предательски поджав хвосты. Гроза все больше набирает силу и сотрясает до основания крестьянские хаты и постройки; слышен испуганный плач детей, и так же испуганно молятся старухи.

Она продолжает стоять у открытых дверей, зябко поводя плечами и резким выдохом сдувая стекающие по лицу дождевые капли с верхней губы. Она будто бы спит, и ей холодно, взгляд ее невидящ, а руки сложены на животе неловко и в недоумении.

... Я зову ее: «К_то!» – но она не слышит меня, и не услышит уже никогда. Мне становится горько и одиноко, что это все получилось и ничего не вернешь. И я закрываю альбом, но долго стоит в моих глазах та фотография с черной ленточкой в правом нижнем углу.

А их потом судили. Одному дали десять лет, двум другим – тоже по десять. Зал встретил решение суда негодующим ропотом, а ее отец долго потом истерично плакал и смеялся, и все кричал, требуя смертельной казни для этих подонков.