МС Горбачева

Начать с того, что преступник был пьян. Так кто мог знать, что за спиной он прячет револьвер, очутившись случайно, без приглашения, на светском рауте однажды. «Маменька», — лепетал он, — «говорила неоднократно о необходимости беречься сторонних людей, подконтрольно существовать ограниченным кругом», — обвиняя среду, — «в одной пельменной колечко, серебряное, закатилось, с левого мизинца, — не надевал никогда, но откуда пустое бахвальство, и такое несчастье, — все же подали, — добрые, кажется, люди – но к чему привело?.. – теперь каюсь, грешен – а бог, — простит?» – и так с подвыванием национальным, отпевал будто бы будущность свою ущемленную.

«Бога нет», — сам отвечал же, — «Тем более неприятны апостолы его, сожравшие овцу в далекой Венгрии, Венгрии волшебной, в жарком Казахстане откликнулось злодеяние. Апостольство готов принять и ты, апостольство готов принять ли ты?» – были его слова непонятны, так что назвался он миссионером и пантеистом его, а глаголы употреблял неправильно.

Впрочем, довольно, прервали его бред – дело запутано лишь глупым вопрошанием его, юридически же нет преград аттестовать пресечение. Глубокой ночью, прокравшись незамеченным, отстреливал исподтишка бизонов, ливрейно поданных, заискивающе. Неистово отстреливал; женщина ему понравилась, на фотокарточке красивая, как свобода; французский именно такой символ. Многобрачие привлекло его, заставило размышлять, так же стремление криминально обогатиться им было порождено, поедая устриц десятками, чтобы слюна непременно текла, а ее колени вздрагивали нервно, мерно от каждого удара, сердца. Свобода печальна, внимание обратите.

Затем побывали в том месте, где жил преступник – узнать, чем жил, в системе каких ценностей существовал. Нашли дом сейчас обветшалым, полуразрушенным, были неприятно поражены обилием надписей на стенах, сделанный тайно неизвестно кем. Остановились прочесть, да и провели за чтением остаток дня; входили в гостиную уже при свечах. Из тьмы наверняка – сочилась музыка фортепианная, усвоенная здешним положением прочно. Но пианино было испорчено навсегда: на белых клавишах кем-то оставлены свежие отпечатки копыт. «Шабаш был здесь», — ужаснулись они, но скоро нашли спящим в углу грязное животное, подарено им прошлую зиму, стояла пятница. «Кабан испортил пианино», — догадались они. Книг и личных вещей покойного вскоре не было найдено; систематизировать тайные знаки шедшей некогда жизни не представлялось возможным, — таким образом, посещение ничего не дало следствию.

«В другой раз: дождливым вечером шел по проспекту, его нагнал мотоциклист в шлеме, но не притормозил, со скоростью проехал в опасной близости». Бедным привык он себя считать. Часто был встречен человек также с носом, что помидоры нес: отойдет на приличное расстояние, зовет в гости, порнографические открытки хочет показывать, сделанные непрофессионально, — страдал тоже. «В колонии отлично», — думалось иногда. – «Товарищи непременно обнаружатся, трудиться совместно и паек, а ветра, должно быть, — сильные очень», — мечтал он о будущем в канун страшных событий.

«Не пробовали марки собирать?» – вопрос ему тестовый задан: а вдруг ответит. Губу нижнюю оттопырил, ловит сумерки грез, навязчивый образ: ее и хотел: а марки этапом были лишь, опущенным вскоре, но мировоззрение подправлено незримо, опытно. Эффект был достигнут достаточный, — показан был прием открытия в подробностях, сняты с тем табу, — процесс стал достоянием гласности. Пушкин меч в руки вложил. Иди, говорит, сомнамбула, мертвец, уничтожь араба. Так дело совершилось, а вину всю на себя беру, общество здесь ни при чем». Шелест тут, будто мгновенный дождь пошел на тайгу, восторг.

А зачем ты, говорит, пальцы рук в стакане воды мочишь? — смешной. Грязные они так и жирные, вчера потому кушал, рот широко открывал и ел пищу. Сегодня не так – сегодня руки помыть, но полотенца яркие всюду развесили, близорукие там: составлены неправильно, они не такие. Но то было прошлое, а теперь момент ответственнее: риск большой, но страшно и горько думать всерьез о будущем ему.

Утерся очередной раз. Полою грубой шинели. Но убил араба – но что? — араб был смешон, араб был не стоящ, араб точно белка скакал с ветки на ветку, и араб был прозрачен пьяняще, прозрачен подобно оплавленному сыру в океане слюды. Его уводили.

«Зигги Стардаст», – кричал преступник, — «обретет новую фантастическую бестелесность знаком во вторник похорон сквозь барабанную дробь», — когда надевали на лицо защитную маску из черной резины.

«Белый садист на ниточке – возобладает, подвижным, укусом заразных зубов, апостолы перейдут, спонтанная музыка, написанного здесь хорала, возобладает адекватности близоруких; откроюсь вам: Людвиг фон Вестфален, военный атташе Германии королевской семьи...» – обезумел, не смог достойно принять смерть, не верил в загробную жизнь.

Это и есть любовь.


Так осудили, так был осужден убийца