Вопрос



— Ваш вопрос напомнил мне времена моей молодости. Тогда тоже, знаете, были в моде такого рода абстрактные нереальности. Но со временем, однако, все затихло, успокоилось и пришло в теперешнее наше состояние без значительных каких либо катаклизмов.
— И все-таки, согласитесь, профессор, в вашей интонации, с которой Вы произнесли сейчас эти слова, явственно пропустила нотка сожаления. Не грызет ли Вас застарелая и исконно неизлечимая болезнь эмигрантов – ностальгия? Не советую Вам злоупотреблять...
— Вот уж поверьте, в чем я менее всего нуждаюсь – так это в советах... А впрочем, в чем-то Вы, кажется, правы. Не могу найти себе достойного места в теперешнем этом мире, закрывающемся подобно моллюску с каждым годом все более. И Вы знаете, уже давно я ощущаю мир вне себя, и очень часто вижу его со стороны, огромным красным, пышущим жаром клубком сплетшихся тел, изрыгающим вовне лишь ругательства, слюну и лишние свои члены, вроде меня. Вот уже несколько лет, как я не издал ни одного научного труда, не провел ни одного последователя своих научных изысканий. Жизнь остановилась для меня, в том смысле, в тором следует ее понимать, оставив мне лишь необходимость естественных отправлений. Так-то вот, мой молодой и ретивый коллега... И прошу меня простить меня за резкость...
— Ну что Вы, профессор! Это мне в пору просить у Вас извинений – забылся, простите... Это все моя извечная мания давать советы – сколько еже жизнь наказывала меня, а все не впрок...
— Ну что Вы, что Вы – право не стоит так расстраиваться по пустякам. К тому же, знаете, с вами нельзя не согласиться по части Вашего высказывания о том, что жизнь учит... Замечательное замечание – жизнь имеет чрезвычайную, и не оцененную кажется еще, способность учить... О, мне столько раз пришлось в этом убедится, что, смею Вас заверить, по этой части я собаку съел, извиняюсь. Взгляните на меня! — что Вы видите? — не надо, я сам отвечу – противно брюзжащего старика со сморщенным лицом и большими ни к чему не годными руками, густо покрытыми рыжими волосами. А это между тем, позвольте Вам заметить, и есть законченный продукт жизненного воздействия. Под моим лысым черепом не таится ни одной стоящей мысли, мои глаза совершенно не способны увидеть красоты, мои руки не могут совершить ни одного доброго поступка...
— Ну что Вы, профессор, полно... Вам ли заниматься самоуничижением – Вам, светил мировой науки, Вам, который сделал так много для всеобщего процветания и благоденствия, Вам, который известен каждому порядочному человеку как символ порядочности и чести. Да полно, Вы ли это, профессор! —не узнаю Вас, — куда подевался Ваш чудовищный энергетизм, которым Вы имеете талант заражать собеседника, где Ваш оптимизм и заряд бодрости, коих хватит не на один десяток наших хлипких душой и телом горожан? Куда Вы все это подевали – Я не узнаю Вас!
— Все так, юноша, все так. И я уже не тот, и жизнь уже не та, даже окружающая нас нематериальная природа словно бы стала как-то серее, словно на все предметы бытия накинули серою сетку и накрыли теплоизолирующим колпаком, и теперь то, что раньше отдавало силы цветению, отдает эти силы гниению, те, кто смотрел вверх – прячут лица... Возможно, разрушительные процессы в экологии уже необратимы... Мы сами вырыли себе могилу, мой юный друг, сами!..
— Но позвольте, как же?.. Вы нарисовали столь мрачную картину – а где выход? Как нам выбраться из вырытой могилы?
— Э-э, молодой коллега, да Вы радикал... Знаете, в мое время встречались такие люди. Их отличал блеск в глазах и категоричности суждений. Они вырабатывали какой-то моральный кодекс, и все их окружающее хотели его подвести под него. Так Вы знаете, что с ними получилось — их съели волки! Ха-ха-ха—... – шучу! Эти люди имели одно замечательное и совершенное непостижимое свойство, а именно: все, чего они не касались, выходило из строя тотчас. Посему они объявляли его несоответствующим и выбрасывали на свалку. Эти люди не хотели признать очевидного: самодостаточности существования существующего. Их жестоко наказала жизнь – не сотворив ни единого доброго или полезного дела, эти люди погибли в сталинских лагерях, вполне, впрочем, согласно их кодексу.
— Но профессор, а как же Вы?.. – ведь Вас также отличали блеск в глазах и категоричность суждений? —
— Я... Да что можно сейчас знать об этом, о том, каким был я тогда, какими мы были все... Время вступило в другую качественную категорию, и заглянуть во вчера не дано никому. А я – я просто делал свое дело и – отвечая на Вашу иронию – никогда не был радикалом, хотя, Вы верно заметили, отличался теми же внешними признаками... Извините не хочу вспоминать...
— Но все-таки, как же быть с нашей ямой?
— Молодой человек! — да вы, я вижу, так-таки ничего и не поняли... Жаль...
— Что Вы, профессор, я понял Вас! Только так, к примеру, мне быть, если я не хочу сидеть в могиле, вырытой, к тому же, другими...
— А у Вас нет выбора! Нет выбора... – так то...
— Но если так, — что остановит меня, не даст взорвать мир? Что?! И почему мы живы до сих пор?
— Ну вот, я же говорил, что Вы радикал... И во-вторых, кто Вам это сказал этакую чушь: «Живы!». Вы не находите лучшего, чем вот уже более получаса разговаривать с полуистлевшим трупом, и в этом же разговоре позволяете себе вставлять этакие глупости! Да Вы, если хотите, еще больший труп, чем я!

Сказав так, профессор высунулся по пояс из форточки, закричал: «Помогите! Насилуют!» и шкодливо засмеялся, показывая гниющие зубы...

Наступил 1990 год.




23 января 1990 г.




return