Я собрал вас здесь, господа, чтобы провести следственный эксперимент. И я обращаюсь теперь к вам с единственной просьбой: забудьте на время сеанса дела свои насущные, подавите свое субъективное, слушайте внимательно – и вы будете единой и неделимой частью познания вами меня. Итак, господа медитаторы, я начинаю.


Лесосплав.


Ты! Вообрази:

— я плыву по реке. Не ты, а я! — тебе же будет легче, ведь не сможешь ты представить своего грязного жирного тела, ласкаемого голубыми водами. Я плыву по реке. Плыву я по течению, спокойно и размеренно, но вверх по реке. Вверх! (А впрочем, это неважно). Для художественной полноты своих ощущений можешь вообразить проплывающие мимо берега, темных лесов и светлых полей, красивых городов будущего и печальных деревень... Эй! — хватит пускать слюну! — я плыву по реке лесосплавом, растянувшись на километры. Ладно, пусть вверху (над водой) будет моя голова, а внизу – ноги, если так трудно тебе представить меня без головы и ног и всего остального. Я плыву по реке, губой отмокая в черной воде. А отнюдь не в голубой, как тебе представилось ранее. Я плыву по реке лесосплавом, так, что губы отдельных бревен разделены и окружены черной водой, так, что моя губа более личностна, нежели губы отдельных бревен, ибо живой организм, сотканный тысячей «я», включает в себя тысячеяфакториал!

Я продолжаю плыть по реке, лесосплавным следом оставляя части себя по берегам отравленной реки. Мои бревна тонут и всплывают, пристают к берегам и образуют заторы – да и мои ли это бревна? Лесосплавный след первичен – когда не было еще и лесосплава – река была уже черна, и дело отнюдь не в том, что я опоздал.

Товарищ! Хватит быть бревном! — стань лесосплавом – почувствуй первую радость осознания меня миром, пребывающим в первородности – и ты утратишь осязание перманентности жизни – ведь плывут бревна, а ты узнаешь только, какова пляшущая механика вечности жизни, моей жизни как структуры с бесконечным набором функциональных элементов. Смерть, рождение, жизнь – неразрывны и непрерывны во мне, никогда не начинались и не окончатся.

Возрадуйся – и тогда ты, может, поймешь, что есть шлюзы.


Шлюзы.


Мыши идут на восток. Небольшими группками по 5 человек, неся впереди себя свои остроотточенные хвосты, мыши идут по колено в сметане и проходят сквозь резиновые дубины сомосовских палачей, сквозь монгольские деньги сильных мира сего, сквозь недожеванное кем-то сало – они приносят мне булку хлеба и оставляют под ковриком у входной двери – и уходят, никем не замеченные, оставив странных диссонансов гармоническое эхо визуальных образов и подобий.

Из гастронома в гастроном, навстречу загадочному мышиному солнцу, сотканному тысячей сплетенных хвостов, не спрашивая и не отвечая – они идут к своей смерти, к вечной и неделимой суспензии, не распадающейся в спектр и готовящей сыр вместо себя. Запах сыра ведет их в молоко, а их тропа натоптана сотнею тысяч подобных. Эта тропа столь вязка и арбузна, что и муха завязнет в сладком сиропе – но тропа и должна быть такой а если тропа была бы другой суспензия была бы вечной. Мыши опрокидывают электрические столбы, прогрызают окно сквозь страницы томов полных собраний, вкручивают нереальной отверткой болты в самую середину своего лба – и все же остаются мышами в расшитых золотом передниках. А когда знамена истлевают от сырости преддверия, на конце пера опасливо огороженной вязью слов и идиом возникает кровь – никому никогда не принадлежавшая – и все же мышиная кровь.

Натыкаясь впотьмах на постмагнетизм и не сдвинув средневековой шестерни, мыши идут в обход – оставляя громадные серые предрассветные дыры в пространстве и съедая лишь малую часть гончарного круга, мыши затевают хоровод. Мыши идут уже по стенкам оцинкованной кастрюли с недоваренной пшенной кашей, пытаясь подняться со дна, не неумолимо соскальзывая и пачкая раз за разом свои бока в каше. А милиционеры по рациям сообщают общее число жертв неосмотрительности повара, скорбно отпуская руки по швам и снимая с креста Иисуса.

А музыка уже так громка, и ближе – а непридуманным кадансом – хруст раздавленных шестерней мышиных позвонков. Мышиное море нескончаемо и в способности ожидать солнца сродни лесосплаву.

А солнце не ушло, только стало еще более серым.

А солнца и не солнца нет, как нет и ничего остального – только осязаемый камнем, но—искусственный воздух, и внутрь камня войти так же легко, как пройти сквозь наполненным светом и пылью воздух – стоит лишь неуловимым движением заученной руки смахнуть с лица щетину, как шлаковый слой с розового тела камня. И уходя по голубым прожилкам все дальше вглубь, на запах настоящей воды, и оставляя на костях ненужные уже металлические нимбовидные конструкции, и подбираясь ставшим прозрачным телом к наконец избавлению от гравитации и прыжку концентрации желтого в бесконечность – я вижу себя стоящим на окне, и амнезией лопнувших перепонок блеклым и уставшим заревом в окнах соседних домов видна мне заря. Когда последние деньги догорят, я сделаю шаг – и вернусь в мир, лесосплавом ли, или новым лесом в заболоченной нирване – но вечность ограничения будет разрешена и забыта, а молодость придет и заменит собой знание иного.