Лодка как говорят без весел. Узник совести с ожидаемой легкостью воспроизводит запрограммированные ему картинки, всей этой системой под номером 1984. Типа – диссидент? – проедемте-с в номера. С бабами, родимый, непременно с бабами.

Придется разъяснить: самоцитата как обычно, как навязано, and over and over again… Если лодка без весел значит 1972, значит я опять ничего не понимаю в смысле жизни, значит моя бабка снова будет практиковать сталкинг, выпячивая ту свою часть о которой единственно можно сказать: типа да, часть, - назвать чистый инь (смысловое противостояние категории и характеристики) именно инем. Вы только что прочли аляповатую пародию на иньский текст. Причем более всего в слове «прочли».

Все же лодка оказалась без весел, все же нелепая негнущаяся фигура в лодке так вышло что стала мной, глядящим тупо на приближающийся безрадостный берег той стороны, за выставляемой напоказ тупостью, дешевой симуляцией аутизма, - ведомую от скуки на интерес игру по динамическому изменению длительности, ключевого понятия в системообразующем наборе социализирующих глосс современного человека. Так еще в раннем детстве я познал ЛСД, мир навсегда стал электрическим, я стал его воином, электриком, пусть диэлектриком. Оля говорит, тебе типа заебись, ты всегда под кайфом. Не знаю что тут хорошего, поскольку не знаю ничего другоуго. Красивое слово.

Я стою в лодке и тихо улыбаюсь кошу под психа, - берег то атакует, стеной налетая на мое измененное нетрезвое видение, то укатывается прочь, типа хлам мусор нахрен некой пенной волной невозможного прибоя уносим куда-то вдаль. На берег ли, от берега, мне пьянице по барабану. Миллионы декалитров невыпитой никем не слишком чистой, текущей турбулентно, холодной, на поверхности всей воды (простите двуязычие, не имеет отношения к температуре) воды. Воды.

Мне нечем просто заняться, и я стою в лодке на берегу, который меня то атакует, то катится к чертям.

В руках моих бинокль, цифровое zoom-устройство со встроенным определителем текущего времени и удаленности обекта. Дали призывнику боевую технику, никто не потрудился научить пользоваться. То лбом об стену, то в напряжный беспонтовый путь за укатившимся в ад берегом, укрепрайоном, форштадтом той части моей дизадаптированной личности, которую можно описать текучей.

За орехами.

Они все ушли за орехами. Лишь я никогда не умел этого, не умел праздновать. Они празднуют праздность, я же не могу взять в толк, что тут можно праздновать, будучи праздным в любое время в любом месте.

Я тогда подозревал праздник в том, что было обыденно для них, и что по моему предположению от меня скрывали, прятали, таили, типа от недоумка, которому нельзя говорить всего, ибо не справится, а открывать общее маленькими частями, исключая возможность собирания целого.

Каково же было разочарование однажды напросившись с ними на сенокос, о котором я столько слышал, к которому они так готовились (не особо впрочем усердно, - как я уже говорил, тяжелый крестьянский труд там был не в чести, - а скорее приманивая удачу по типу охотник следует выработанной системе поведения, вроде ствол на левом плече, или руки не мыть с вечера, наизнанку надев носки; внешние атрибуты были важнее результата для них, - когда же луга были не скошены как должно, - всегда можно было забить скотину, если бог не дал ей сена до весны), - и который как я и думал оказался фикцией, дозволенным способом выпить самогону, если вдруг затупилось лезвие у косы. Мало что дед очень быстро был пьян, но и бабка подносившая ему еду и питье как настоящему, - знала расклады заранее и казалось ничего не имела против, больше значения уделив именно празднованию сенокоса.

Долгое время после я думал, что так и должно быть. Но на Урале все не так, и я наверно считаю мне повезло узнать это.

Тогда же я оказался на сенокосе вместе с матерью (отца тогда вроде не было в деревне), и видел что она так же шокирована происходящим. При том что в ее местах праздники труда тоже особо не почитаются, но там хотя бы не нагромождают столько лжи вокруг этого. Там проще, честнее, печальнее, - люди на болотах вроде сожалеют о том что у них нет земли в сакральном понимании этого слова. И пьют там об этом, и питье это протяжно, тоскливо, безрадостно как бесконечный осенний дождь в лагерях, как полярные мордовские ночи.

Возвращаясь к орехам, следует признать что в них все же был охренительный позитив, довольно редкий в тех местах, хотя внешне сбор орехов представлялся апофеозом культа неделания и самообмана. Но люди реально радовались орехам, я думаю это был родник, неиссякаемый источник чистоты и света для них, пить из которого возможно было не испытывая при том вины, не чувствуя на себе клейма «плохой». В сборе орехов не было обмана, которым напитан густой неподвижный воздух тех мест, вечно при том пахнущий коровьим дерьмом (по ходу коровы там очень способны вырабатывать отходы своей жизнедеятельности, не будучи уверены в завтрашнем дне, патологически ожидая забоя), - в зарослях орешника не было коров, причем не было настолько, что не было вообще, - никто собирая орехи не верил в реальность коровьего дерьма. И стоптанные сапоги этого никого были пусть и грязны, но не воняли, и руки его не были по локоть в крови и коровьих внутренностях, и скоро было ему в школу после долгих летних каникул, он мог научиться буквам и счету там. Пусть было ему уже далеко за 60, пусть под ногтями была многомесячная грязь, запекшаяся не человеческая кровь, дерьмо, остатки еды для животных, что он мешал этими впитавшими в себя эту ложь и эту правду – руками; и пух птицы, что бывает обычно на десятках и сотнях снесенных каждое утро яиц. Так он держал эти руки старательно по швам как если бы было раннее холодное утро на осеннем ветру, что своей подвижностью разбудит даже его в наших местах.

Совершенно точно не было коров.

Но не было в орешнике и меня. Отчего так? – отчего мне не нужен был тот местный источник? – отчего опять я не хотел пить? Был ли я уже тогда практикующим фашистом, призывая себя быть адекватно циничным миру, называть дерьмо дерьмом, корову говядиной, а орехи апофеозом; либо наоборот, все свое я носил с собой, и не нужно мне было чужой воды, дождевых потеков вымывающих все перечисленное из-под его ногтей.

Я думаю теперь что да, за спиной у меня была фляжка, неиссякающий источник, генератор воды из всего что я мог собрать вокруг. Уже тогда гербом моего города был верблюд. Я видел нечто, и подобрал кое-что, многие месяцы, если не годы, тому, - и я довольствовался этим, переходя от дюны к дюне, от сопки к сопке, и мне не нужен был хлам на склоне, технологический мусор способный собирать в своей тени не слишком хорошую воду, горькую воду, протухшую воду, гниль, - и падальщики слетались к ней со всей степи, я же шел мимо, и ноги мои были тонки, а горб худым.

Но все же я любил орехи, особенно пожаренные на печи моей бабкой, они покрывались такой коричневой корочкой, мне представлялось, под нею было желание. И не сказать вроде что я любил их есть, - просто любил, но и есть в том числе. Где-нибудь в полярной мордовии или городе верблюдов.


вернуться