Они проснулись среди ночи. Выключился телевизор, с каким-то слишком громким звуком, будто он ламповый, и последующим шипением. Это их напугало почему-то, они осознавали свое пробуждение прижавшись друг к другу, как если бы они прижимались к чему-то неживому, мокрому и холодному. «Должно быть, это и называется «проснуться в холодном поту,» - медленно подумал он.

- Что мы пили вчера? Невозможно уже так напиваться, чтобы опять забыть ноги, - говорил он, обращаясь в черное пространство вокруг, будто пытаясь найти там знак, подтверждение, или некоторый толчок чтобы слова эти были хоть кем-то услышаны, например ей, что дрожала сейчас под простынями, не в силах сказать или услышать что-то еще кроме их сердцебиений, не в силах взглянуть даже на него, закрыв глаза в безвоздушном желто-черно-зеленом ужасе, будто все кошмары из детства, и все космическое зло опустилось с окрестных гор на долину, на каньон, и накрыло их немаленький домик , словно выпустив из комнат воздух и напротив, сделав пустоту, темноту чем-то гораздо большим чем раньше был воздух.

Вместе с телевизором погас и больше не включался свет, и выключились кондиционеры, должно быть воздуха не стало по этой причине, а сгустившаяся темнота это только непривычное отсутствие звуков в безвоздушном пространстве. Окна были закрыты, это нормально в здешних местах, если конечно вы намерены спать, а не беспокоиться постоянной войной за окнами, где многие вскрики, истерики, бурные выяснения отношений, иногда переходящие в выстрелы и звуки падающих тел совершенно точно лишат вас сна.

Но когда через пару минут кондиционеры заработали вновь, лучше не стало, звуки отчаяния, безвыходности и чего-то фатального уже заняли все пустые места наставшего безмолвного вакуума, и привычные шумы, звуки комфорта и мифа бессмертия вернувшись не смогли изгнать поселившийся в пустоте ужас. Шум работы кондиционеров и движение охлажденного воздуха в огромном пространстве дома без комнат теперь пугали.

- Ты не видела их? – теперь он явно обращался к ней, и от этого, от звука его голоса, от того что голос этот конструировал что-то осязаемое и привычное во враждебной темноте, стало немного легче им обоим. Во всяком случае они могли говорить друг с другом, и это несомненно было реальностью, ничуть не меньшей чем сгустившиеся кошмары из ее снов.

- Они там стоят, возле ванных комнат, только я туда не пойду, - голос ее звучал глухо и холодно, как-то по грудному, будто отвыкла она уже расставаться со словами, со звуками, выходившими из личного персонального пространства, из груди, где им было вполне уютно и комфортно остаться непроговоренными настолько, что покидали они утробу в муках, трансформированы как будто болью отделения и автономности существования в холодном пустом мире, хранившем в себе только ужас и угрозу.

- Чего ты боишься? – спрашивал он, – двери и окна заперты, периметр защищен автономным питанием, тебе не о чем беспокоиться, – но голос звучал неуверенно, хотя и не ломался болью и отчаяньем брошенных умирать слов.

- Не пойду, - повторила она, так что он понял это окончательно.

- Будь немного взрослее, ты же понимаешь, ведь я должен пойти и проверить, что же нас так напугало, а для этого мне нужны мои ноги – вот же они стоят там, в двадцати всего метрах прямой видимости, ну или невидимости, но все равно мы знаем что между нами и ними пустое, ничем не ограниченное пространство, никаких преград, и потом когда ты пойдешь за ними, я буду смотреть тебе вслед, пока ты не скроешься в темноте, и даже тогда я сохраню контакт с тобой, я буду чувствовать тебя, рискнувшую ради меня и ради нас, где-то на полпути от меня, от нас – к моим ногам, которые нужны тебе не меньше чем мне чтобы прожить остаток этой ночи во сне, а не в бесполезных выяснениях отношений.

- Нет, - только и сказала она.

- Слушай, не будь дурой, нам надо раз и навсегда решить эту глупость, чтобы снова заснуть и провести спокойно остаток этой ночи, а не дрожать тут до утра, сцепившись ладонями до побеления костяшек пальцев. Или ты предпочитаешь второе?

- Почему бы тебе самому не забрать свои ноги, - или доползти до них на руках слишком унизительно для тебя? – так никто ведь не увидит твоего позора, даже я в темноте только пару первых переползаний. Будь уже хотя бы раз мужчиной, позаботься о своей женщине, достали твои требования скидок на инвалидность и невротические запросы толерантности.

- Ты же знаешь как я беззащитен без своих ног, как жук на спине, любой может походя потыкать булавкой, а то и нанизать меня на этот вертел, унести в коллекцию. А если там действительно что-то есть – я не смогу противостоять ему и мы оба можем погибнуть. Помоги нам, пожалуйста.

- Так ты боишься? Маленький мальчик энуретик боится показать маме свою постельку? Это тебе пора повзрослеть и не носиться со своей инвалидностью, не нести ее впереди себя как знамя своей исключительности. Ты просто маленький мальчик, который все еще продолжает писаться в постель. Иди и сам реши свои проблемы, тогда приходи ко мне, и мы сможем поговорить как взрослые люди. Не можешь сам, позови кого-нибудь, прислугу или садовника, они же спят здесь рядом совсем, в домике через дорогу. Только не говори потом о своей социальной адекватности, нелепы и жалки будут твои подпрыгивания на третий шаг.

- Не могу позвонить: телефон тоже там, кнопка вызова не работает, - придется все же идти тебе. Мы столько лет вместе, а что ты можешь вспомнить из того что ты сделала для меня. Только постоянные манипуляции, истерические запросы и ожидания отношения к себе как королевской особе.




… Достала ты сука, хочешь моей мужской несостоятельности, нравственных страданий, смерти и суицида в итоге по теме завладеть имуществом, перенять социальный статус по типу как палочку эстафетную из моих слабеющих рук. Вдова олимпийского чемпиона и героя нации – ниче так звучит. Твои недалекие комбинации я считываю нараз – так что пиздуй разузнай-ка че там да как, а если и в самом деле какой маньяк-грабитель-насильник трахнет тебя там извращенно и неоднократно, так тебе же все в плюс, хуле еще одно всего лишь эротическое приключение как это рождество на карибах, не забыла ведь еще? – ну и я не забыл. Не убудет от твоего сучьего потенциала нихуя, только в плюс, станешь еще большей, матерой сукой, будто уже за 50 тебе, и не осталось в жизни других ценностей кроме сучьей, - все только в плюс таким как ты. И нехуй пиздеть, не говори что боишься и любишь только меня, - тебе бы только член потолще, либо его заменитель, кошелек, вся потечешь, готова отдаться только лишь за запах денег, эквивалент мужской силы, гарант воспроизводства и сохранения этого твоего гребаного потомства. Иди отсоси у него, ствол заменит тебе все твои фетиши, и нахуй я тебе нужен со своими ногами удаленными. Иди и нехуй тут лечить мол нет никого – отдай ему сокровенное, мне все равно, не могу смотреть на тебя больше, лживая сука. Говори мне, трахалась с режиссером? – а когда трахалась, то что говорила обо мне, - наверняка унижала мое здоровье, насмехалась над инвалидностью, - не верю ни единому твоему слову, можешь не говорить, мы оба знаем чего стоят твои слова, а просто иди туда и принеси мои ноги, - и если он убьет тебя, пусть даже трахнет, - мне все едино, все варианты одинаково хороши. Ведь ты сосала ему сука, сосала ему? – шла бы ты нахуй теперь, туда, в темноту, и пускай каждый мужлан, каждый черный ублюдок, каждый упырь упоротый что прячутся там – затрахают тебя до смерти, мне насрать.

И мне безразлична моя инвалидность, мои пластиковые ноги, что стоят теперь так далеко от меня, и будь я здоров – не поменялось бы ничего, все равно я слал бы тебя туда, а ты бы жеманно противилась, мол только не в терновый куст. Темнота, чернота и пританцовывающие негры тотчас готовы справить такую твою нужду, их черный дымящийся ствол блестит в темноте как раз по тебе калибра.

Иди отсоси им всем, вернись и скажи что мне померещилось, что я параноик и социопат, что между вами не было ничего, а черный член что вечно у тебя в руках это только оказание первой медицинской помощи несчастному импотенту. Иди и соври мне так чтобы я наконец поверил тебе, чтобы я наконец не застал тебя, чтобы ты могла объяснить мне все, а паззлы – сошлись. А если не удастся это тебе – знай я убью тебя, я убью вас всех, и я убью суку когда грязный черный член в твоих губах, тех самых губах которым однажды я присягал как президенту и конституции, на которые молился в этой самой черной и душной комнате, когда ты была на карибах например, да и еще черт знает где, не суть.

Иди и молись, что их черный бог будет милостив к тебе, милостив к вам всем, не раскрыв твоей блядской сути, не отдав мне на отстрел миллионы этих черных членов, что нацелены войти в тебя раз и навсегда.



Она закрылась в туалетах, она будто мстила ему за что-то, чего не было, не понять у него, у нее или у них. За карбоновые ноги, которые он оставлял всегда в холле, она не понимала зачем, может обращая на себя ее внимание, требуя не жалости, и не снисхождения, а должно быть, просто внимания, всякий раз если она споткнется о них в кромешной темноте, беззвучно сматерившись, ему всегда казалось что по-русски, либо когда в кататонических интонациях капризного ребенка он станет просить принести их ему, ибо сам инвалид. Она мстила ему за его инвалидность, за ее знамя, которое он поднимал все выше, подобно знамени феминизма например, толерантности и гомосексуальности, едва она вдруг по слабости или потере контроля решалась пойти у него на поводу в нелепых капризах и желаниях, абсолютно бессмысленных и хаотичных как ее любовь как он хотел видеть ее. Нет, конечно она всегда была сукой, но не до такой же степени. Это разрушительно для женщины вроде нее, и для того мира вокруг, который стоил стольких ее трудов и усилий, и который уникальным и фатальным образом вовлекал в свои дрожащие стены его, ее и их, - запросто так и ни с того ни с сего – взять и принять его игру, как если бы он хоть что-то понимал в ней, как если бы она могла что-то значить, для него, для нее и для их мира, причем как у Толстого в контексте войны. Это как если бы она, в совершенстве владея французским, позволяла бы ему заказывать блюда в ресторане, единственном приличном месте во всем даунтауне, с его дикой и невежественной привычкой англо- или немецкоязычно транслитеровать возвышенное, уже не разобрать по каким мотивам, принятия либо снисхождения, что впрочем одно и то же в контексте. Нет конечно, она никогда не была сукой, она никогда не смогла бы не уважать его и себя настолько, чтобы принять или снизойти, позволить ему утащить ее с собой на самое дно, где все его люмпены и пролетарии выстроились в очередь за гуманитарной похлебкой. Она всегда была диким и красивым животным, позволившим ему с собой играть, пока она еще здесь, пока она пришла напиться к его не знаю ручью, или водопаду, но скорее луже отстойной, зараженной распадом, гниением художественным фиолетом, ибо так мучилась жаждой, невозможностью найти источник в сплетшихся и теряющих форму, очертания и суть, - многих цифровых потоках, извержениях и провалах новых рек россии гребаного газпрома.



Стена, тонкая гипсовая перегородка, назначенная разделить пространства, во избежание их конфликтов, если вдруг те станут освоены, как было с сибирью и ермаком например, - только лишь эти сантиметры были между нами. Которые так вроде легко сломать, разрушить одним резким прямым ударом, даже если может так оказаться, что ключ от дверей, еще одной не менее надуманной коммуникативно-ограничительной логической константы – фатально и глупо утерян.

Но нет, расстояние не измерить стенами, двери не есть функция ключей, а физически за перегородкой была не ты, а некоторая автономная (в достаточной мере чтобы сказать так) био-психо-информационная субстанция, о которой я не знал ничего, и не хотел бы узнавать, состоящая при всем на 70% из воды в различных энергетически оформленных состояниях, от мертвого до простого, и до еще более мертвого, и до совсем простого. Я не был готов коммуницировать с мертвой водой, да и с живой, представься вдруг случай, - тоже думаю что вряд ли.

Я принял тебя за грабителя, за зомби, за скопление излишнего количества, объема или веса или других категорий, воды, пришедшей с окружавших нас окрестных холмов просить меня об освобождении, о разрыве всех этих бесчисленных ложных энергетических связей, скрепляющих-омертвляющих тебя и всю твою воду. Я выстрелил в твою неверную голову, в только лишь одно из многих ложных соцветий мертвого мира за гипсовой перегородкой. Я освободил 70% неверно организованных водных частей, поразив их в ложную идею, объединявшую в соцветье. Я был господь, творивший мир как если бы его не было, или как если бы он был сотворен ранее и ложно, ошибочно, либо же кем-то похожим на меня, но по дьявольскому замыслу. Так если дьявол по матрице человека, а человек сам – по шаблону бога, то вся разница между злом и богом – не вычитаема из этого самого человека, будь он хоть леонардо, а то ломброзо.

Просто, иногда, - кто-то – делает выбор, в пользу бога, либо наоборот, не в Его пользу, но чаще уклоняется, от выбора как от воинской повинности, от сумы и тюрьмы, пока такое возможно.

Но только не в этот раз. Когда эти невычитаемые разности стали слишком уже велики, когда человек вдруг поднялся и стал в рост не то с дьяволом, или с богом, но так или иначе – с Ним, и враз стало более невозможным сохранить нейтральность, хранить и копить далее неопределенность, обращая привычно жизнь в потенциал, когда потенциал обратился в кинетику, в движение, силу и ускорение, помноженные неумело но фатально – на порабощенную многие годы массу. Я лично выбрал бога, но это не значит ничего, это не моя заслуга, а только судьба, - я и стрелял в дьявола, покуда ты была одержима им, - а когда наконец попал, - ни дьявола и ни бога не оставалось более в твоем трупе, в семидесяти процентах освобожденной воды. Я готов ответить за это, за казни всех убийц и насильников, военных преступников и их невинных жертв, от начала времен до прошедшего валентинового дня и ночи, за ним последовавшей. Предъявляйте.

Но не после. Все что было, будет или могло быть, после, - более не моя зона ответственности. Другие святые или пророки падут за нее ниц, и отмолят вас, всех, что вечно в дерьме по уши, в крови и гное, и пусть их молитвы будут столь же безыскусными, слова простыми, а деяния по конституции.

Я все сделал по-своему, но свершил все же таинство, отмолил мятежных и грешных от пророка еще Мухаммеда (да святится имя Его), - я принял их в церковь не за пожертвования и дары, а только от любви Господней. И я сказал им: идите и вкусите моего гниющего мяса на все еще ваших крестах, - и они пришли и вкушали, и я сказал им еще: идите и напейтесь крови моей, что не истекла до сих в ваших оптико-волоконных сетях, - и они вкушали по безлимиту, и тогда я сказал им: воздайте молитвы и почести невинно убиенной рабе со сложными именами, на заклание пошедшей ради вас, безобразно грешных и содомитых, - они же отвечали что, мол есть у нас уже Мария (Магдалена), а прочих неживых фантазийно знать нам не нужно, ибо рассудку то способно нанести немалый убыток. Чтож, проклял их, а Господь мой еще трижды, при том известив их о том, что сий грех не отмолен, или неотмолим, – так громко привычен Господь, вблизи даже апостолам если нет возможности вкусить с его стола.



Тогда как некие из них говорили о них как о праведниках, но о заблудших, как о любимых господом нашим, но вне церкви их, как о подвижниках и о суповом слегка произвольном наборе, сброде странном нечистоплотном, каких провел засекреченный shangri-la моисей сквозь пустошь, как о зондеркомандах новых формирований эс-эс новых крестоносцев, какие могут принести вам разве только покой и свет в точности как если вы и сами стали бы таковы, светлы в смысле и покойны, учинив им суд и глумление над многими очень неверными.

На что мы коллегиально приняв вердикт с богом нашим совместно, что так несоразмерно мелкому суров и велик, отвечали им нет, хотя и не могли бы в статусе упомянутом дискутировать не подобает отнюдь. Так мы отвергали их с их искушениями для слабых людей, и продолжили их отвергать когда уже двинулись дальше со многими колесницами из стали и золота на колесах квадратных в том числе, когда те оставались в грязи своей, в дерьме и в крови, обмазаны и по самые верхние слои – гноем изнутри как серой говорят и смолой кипящею, по сводам законов и этических норм учил их господин их, ныне отосланный и вообще не тема для наших пилотов.

Моя несчастливая подруга легла за них, или с ними, но не позволяю и слова дурного сказать о ней, ибо если вы (некоторые из вас) были с нею, - то только лишь по провидению господнему, по ее свободному волеопределению и моей общей ратификации проекта. Сложно ей было с вами немытыми, гнойными серными в смоле и экскрементах, однако же презрела сан-эпидем-нормативы радии миссии и служения, еженедельные отчеты нам предоставляя, где во всех деталях о немытости вашей, в стилистике несколько виктора гюго, пока не заразился тот сам неизлечимой болезнью внутренних (по сути же - бесполезных) органов. Она дарилла вам нашу любовь, не только лишь по призыву посредником вставая между людьми и богом, а прокладкой человеческой как было сказано уже, жизни от любви, на вычет от бога к диаволу или наоборот. Будь светел ты (хотя и немыт) – воздавал молитву телу ее, благодарность в журнале отзывов пжро за доступность коммунального сервиса, ну и богу нашему за промысел в целом, но если же напротив с другого полушария заслан по обмену или превентивно наоборот – то полагал только грех, совокупление без любви и малейшего репродуктивного шанса, стереотипно по хардкору искал кратчайшие пути к дьяволу с отчетом по заданию и хроникам вахтенного журнала с картинками с многочисленными отзывами, пабликами и благодарностями по мере этих самых хронических будней удаленных.

Но правда не может быть одной, и ни от бога и ни от диавола не пришла она к вам нам на сейшелы, а напротив я покупал ей тот электронный билет, сам настраивая с нею тонко телепатический сеанс. Я не служу дьяволу, я только пытаюсь отгадать заповеди, пытаюсь прочесть сакральные хроники нашей вселенской любви, с тем чтобы придать их публичности, открыв прихожанам, что же доподлинно позволяло нам жить в мире совершенств, подобных ей, подобных нам и списанных микельанджело с нашего господина, повелевавшего нами либо проявившего благосклонность хотяб в нашем миссионерстве. Алилуйя.



Я обращался к ней напрямую, говорил ей «ты», - мол где, зачем и когда оставила ты меня, так что не сыскать тебя ни подле, и ни за стеной, так что я стал быть один, будто и не было никогда иначе, или и в самом деле не было, а была глупая и беспечная нужда быть вдвоем, невозможная и надуманная будто речь ведем диспутируя об охране личных территорий, колоний и не охраняемых никем диких пространств, ассимилированных наречий и многих народов, обращенных в православие. Будто ты это только часть меня, ответственная за коммуникации и внешние сношения, ну типа МИДа на государственном уровне например. Ты всегда говорила, мол это твоя (моя) проблема, слабость внешней политики, геополитическая уязвимость и макроэкономическая несамостоятельность, мол ограничение, граничное свойство твоей (моей на самом деле) личности, которое позволяет тебе удалиться, отгородиться от всех, и там в одиночестве разлагаться по приятному тебе сценарию, долгосрочно умирать или искать смерти автономно, само-стоятельно, якобы не откликаясь на многие смерти и убийства вокруг тебя, а по сути же и итогу – и в тебе самом тем более. Невозможность коммуницировать, социализироваться, развиваться через это – и есть та граница, определившая твою судьбу, нашу судьбу, нам наш жаркий ночной дьявол, спустившийся с гор в каньон. Кто говорит?

Просто некоторым он так по размеру, по росту и наполнению, что судьба эта предопределена.

Они говорят, мол либо ты социализируешься, развиваешься личностно и духовно растешь, либо раз от разу обречен находить себя где был от начала отделения зла, от сотворения мира, наконец лишенного вас, лишенного зла в эдеме – оскаром писториусом рыдая неискренне над бездыханным телом твоей подруги, либо безмозглой птицею склевывающей прозаично твою гниющую плоть на крестах израилевых.



Так свет окончательно погас, и я остался наконец один, не слыша ничьего дыхания, случайных легких прикосновений кожей о кожу, в полном мраке и молчании черной южной ночи, отданной не иначе самому дьяволу в приданое, раз уже случилась такая свадьба.

Я слышал бесконечно долго эту тишину, этот удушливый зной, это невыносимое уже твое молчание, должно быть я засыпал несколько раз, пока не очнулся окончательно. Меня разбудили приглушенные вздохи, сбитое дыхание и ритмичные стоны, до боли знакомые и столь же ненавистные.

Я позвал тебя несколько раз – без ответа. Тогда я смог добраться до ванной – она была заперта изнутри. Я позвал тебя по имени, громко так, что не услышать ты не могла. Звуки затихли на время, в наставшей опять тишине я увидел как бы себя в невыигрышном крайне свете, сидя без протезов под дверью в ванную горько и безутешно плачущим прямо на черный ствол у меня в руках. Не знаю сколько времени было так, но когда звуки появились снова, сначала совсем тихо, еле уловимо, будто где-то в детстве под соседней горой стрекотали цикады, но потом все громче, уверенней, уничижающе отрицая мое присутствие, и когда эта громкость, это отрицание – достигли какого-то порога, невыносимости, - я выстрелил в дверь несколько раз, пока все не стихло.

Эта тишина напугала меня еще больше, я кричал и звал тебя по имени, но теперь ничего не было слышно в ответ, и эта новая тишина была так жестока, так невыносима и так окончательна, что достигнутый только что порог насилия мог вызвать теперь только горький смех и раздражение, переходящее в ужас и оживший кошмар, что, я знал уже, будет мучить и преследовать меня ближайшие несколько лет и даже до конца моей жизни возможно (впрочем я был уверен что все закончится прямо сейчас, ну скажем тот самый черный бог просочится сквозь пулевые отверстия в двери, отберет у меня ружье, всунет мне в рот и начнет стрелять пока я не погибну).

Я выломал дверь и увидел тебя с дырою во лбу, в непристойной, тем более для мертвой, позе. Никого не было вокруг. Окна и двери были заперты изнутри. И я понял тогда, что наш дом посетил демон той ночью, чтобы забрать себе наши жизни, а мы не смогли или не захотели ему противостоять.




… Во время последнего секса он вдруг изменился в лице, или мне показалось, но стал даже пахнуть иначе, я таким никогда не знала его, и назвал меня дешевой шлюхой, наверное хотел даже ударить, но не смог, уж лучше смог бы, - хотя я и не знаю чем могла так его задеть. Чертов инвалид, он не устанет нести это знамя впереди, как меру своей особенности, будто это культивируемое уродство вознесет его на небеса, как некогда карбоновые ноги – на олимпийский пьедестал, рядом с такими же моральными инвалидами, только на двух здоровых ногах. Не обладай я такой здоровой психикой, давно бы кто-то из нас убил другого, или обоих, и вовсе не от любви.

Вот и сейчас, ведет себя будто истеричная баба, видишь ли блазнится ему будто не иначе демоны прошли сквозь периметр, закрылись в ванной и норовят лишить нас его собственности, его волшебных протезов, а заодно и наших бессмертных душ как минимум.

Даже неплохо в целом, притворюсь что смертельно боюсь, ведь знаю что его занудству даже любые демоны сдались бы, так что смогу уединиться наконец в ванных комнатах, может оставит меня в покое ненадолго, настолько он уже стал невыносим. Ненавижу его, но как мне что-либо изменить?

Да хотя бы лишили его всех олимпийских медалей, может узнал бы что-то новое о себе, может снова стал бы никчемным инвалидом, способным вызвать лишь жалость и сострадание у такой красивой современной женщины как я. Я смогла бы оставить его наконец, смогла бы нанести ему то самое настоящее оскорбление, о котором он так мечтает, и которого как никто заслуживает.


вернуться