1. Та-тарск.

Гипнотизер щелкнул пальцами, и экран представлений, впечатлений, объяснений и надежд спал с ее плеч. Я очнулся в придорожном кафе «У часовни» у часовни на первом съезде в Татарск. Я ел блины, разогретые в местной микроволновке, обмакивая их в размазанное по тарелке сгущенное молоко, чтобы было вкуснее. В точности как тем же утром, с той лишь разницей, что тогда я занимался этим впервые, и оттого упомянутые –ения были ярче, надежд было больше, и никто не щелкал пальцами подле меня. Наверное я делал это с увлечением, пленен очарованием невесты по нетрезвости ума. Руки мои были грязны, волосы мои, или то что привык ими называть, стояли торчком, и мне казалось совсем незадолго перед тем, я мог сколь угодно смотреть на что бы то ни было Маркус Гронхольм немигающим взглядом.

Так или иначе, я ел уже вторую порцию этих блинов и задрав голову на подвешенный к потолку телек, мучительно пытался вспомнить, о чем же на самом деле фильм «Счастливое число Слевина», который именно теперь транслировался в телеэфире на Татарск и соответственно, его часовню и ее кафе. Такая незатейливая структура подчиненности понятий, окруживших меня в автономии тех минут.

Периферией занятого зрения я смог все же ухватить как-то робко стоявшего, жавшегося к дверям, задумчиво и меланхолически улыбавшегося Ильмира. Он сказал привет. Я сказал привет, ты только доехал сюда, он ответил непонятно, но в смысле, что нет, что уже давно был тут, и вот теперь вернулся сюда опять. Меня удовлетворили его объяснения, хотя я ничего не понял. Я был рад видеть его снова, тем более здесь и сейчас.

Пока он сказал. Пока сказал я, пообещал позаботиться о нем по его приезду в Челябинск, несколько беспокоившему его, уже и не знаю насколько взаправду, или просто тему поддержать. Он был похож на студента, весьма перспективного и способного к самообучению.

Он вышел, я снова остался один перед телевизором, где трансляция фильма была прервана рекламными роликами. Детали стали отчетливей, язвы, фурункулы и синяки на ее спине делали невозможным желание коснуться ее. Нет, я не патологический эстет, и критерии красоты отнюдь не догма для меня, но я не мог ее коснуться уже никак. Можете сколько угодно писать, говорить, документально доказывать об отсутствии рук у меня, мне все равно: я не мог прикоснуться к невесте.

Вместо этого я привычным рефлекторным движением коснулся ладонью кончиков своих волос над ухом, вроде волосы поправить, убедившись попутно хотя бы в собственном наличии. Вроде бы убедился, но что-то было странно, не как всегда, какие-то иные тактильные ощущения, степень же отличия, новизны их я не захотел определить, сказав себе, что доездился уже до чертиков, наркодорогозависимый субполицейский.

Впервые меня остановили совсем незадолго перед тем, на втором съезде в Татарск, для проверки якобы документов. Я не был против этому, был рад возможности взбодриться хотя бы так. Невербальный обмен информацией произошел, я попал, в их глобальную сеть, мне было уже не уйти. В каждом маленьком синем а может и зеленом мониторе, в каждом патрульном автомобиле либо моторизованном патруле, этот вирус порушил коммуникации. Я был опознан. $50000 за живого, $100000 за мертвого – на каждом мониторе мелким шрифтом в цвет экрана. Их гипнотизер щелкнул пальцами в их сети.

В цвет экрана значит? – их гипнотизер? – за мертвого?

Если только свет до них доходит медленнее нашего, если только трудно считывать им в цвет экрана. Это как акулам кровь в запах воды, сложно перестроиться, сложно перестать считать все вокруг водой, сложно выжить в океане крови.

Они назвали меня звездой, они назвали меня красной кровяной звездой в их глобальной сети в цвет экрана, хотя представления, мнения, данные обо мне были основаны только на скудных внешних идентификационных атрибутах, и именно эти атрибуты были расчерчены красным и отправлены в глобалистскую сеть нажатием толстым корявым пальцем на весьма пользованную кнопку ввода, и не просто этим пальцем, а наполненным и облеченным упомянутыми внешними идентификационными атрибутами звезды майора скажем. Они тоже размножаются делением звезды майора то есть. С перспективами служебного роста. Чисто математическая генетика, кибернетический шторм систем математических отношений, взаимозависимых и взаимовлияющих на любой глубине производных. За какую связь ни потяни, какой кирпичик либо его отсутствие не вырви, неважно в основании бинарного мира либо в надстройке, - все одно, - нестать майору подполом, не выехать мне за пределы та-тарска, его часовни и ее кафе. А вы говорите демиург. Не трожь дерьмо не будет пахнуть.

Она говорила не решилась, хотя денег у них было немерено, и просились они только до Омска, не обманули бы безусловно, но в их большом тяжелом рюкзаке было видно автоматическое оружие, предположительно иностранного производства. Возможно впрочем полуавтоматическое, и не видно а слышно например. И вообще то были не они, а скажем он, или его подобие, или того хуже, и был он сер лицом как от зубной боли, как от бессонной ночи, как от абстинентного постнаркотического синдрома.

Другая же слушала ее и повторяла да, все верно, и все было верно, но я то какого хуя здесь при чем. Бил себя по щекам пока не видел никто, закончилась наконец реклама в телетрансляции. Обе они стояли и мило беседовали об общих проблемах, взрослеющих детях, мэрах, губернаторах, и прочей нечисти, которая волновала их, заставляла негодовать и плакать иногда.

Так вновь я оказался в кафе у часовни, под сомнительным кайфом, с пальцами в чем-то безнадежно сладком и липком правой руки.

Я встал и вышел из кафе, я оставил наконец окружающий мир с целью ехать пока не доеду до края этого отсутствия, оставленного мира телетрансляций, смутных догадок, тревог и надежд совсем немногих посетителей и хозяев кафе у часовни, бывших не вполне либо случайными ее прихожанами темной и холодной такой же ночью в центре арктического антициклона. Ангелы цифровой версии покинутого мира в сине-красных мигалках на моих плечах диктовали мне мою легенду, если я впрямь хотел достичь края.

Я коснулся ладонью кончиков своих волос. Я ощутил жар, небольшое нервное подрагивание, психоволновые вибрации уловимые только внутри, - моих рук, пальцев, хотя руки мои были холодны, - тем местом у меня в голове, откуда растут волосы. Или не растут.

Он говорил мне о них. Он называл их «они», иногда «бандформирования», чаще «режим». Я слушал его диагностированным параноиком, с огромным черным дуплом на всех жевательных поверхностях, на каждом сохнущем стволе из моей головы, и все органы, чувств или нет, были схронены в это дупло прилежной сорокой моего внимания, к которой единственно обращался он. Он говорил, что с того что у меня (у него) есть инн, он готов жить с ним в согласии, как если бы его не было никогда, - ведь он никогда бы не сказал его, о нем, - кому бы то ни было, попросту не зная его. Он говорил, в первую очередь нам нужна нефть, хуй-с-ним-золото, затем оружие, и только потом мы отправим детей в школу. Я кивал ему продиагностированным дуплом моей идентификации. Он говорил если он приедет к нам, мы попросту разорвем его, как бы ни хотели обратного, как бы ни хотели войти равноправным ратифицированным членом в цивилизованный мир, мы не сможем сдержать вековое вытесненное насилие в нашем сердце, не разорвав его, не выплеснув наружу, не встав такими в нестройные ряды святых и пророков. Он говорил хули смотришь на меня (него) религиозного фанатика, это у вас (них) если политический деятель нищий без вариантов, я же (он) скопил первый миллион к 18-ти (годам), но хули толку если майор отказал Эльзе. Если в каждом доме телетранслятор подвешен к потолку что твой навеки, (нажмите ввод для вставки). Заберите себе мою жену (его), разбейте нараз его глиняный дворик, оскверните вопросами любого толка святого (пророка) – сосуд останется полон, золотовалютный запас нашего (его) молодого государства не иссякнет совсем.

Я все спрашивал, он все отвечал, и так солнце садилось за склонами гор, когда он потер будто омыл руки, и вышел от меня прочь.

Слушай, Залман, ведь можно мне так тебя называть, пока не стемнело, - но в твоих же руках это изменить, - если он приедет к вам, вам же просто необходимо чтоб он уехал от вас, еще более крепким и высоким чем приезжал, испив там тана, айрана, еще чего-то, чтобы воля его укрепилась и он поклялся бы на конституции истребить вас до последнего шакала. Тогда все будет хорошо, враг не будет плюшевой игрушкой в ваших яслях, враг будет грозен и устрашающ, силен и несокрушим как их тайная полиция в те еще годы. Если же предположить что вы разорвете его либо того хуже обратите в бегство, вот именно тогда пиши все пропало, враг потеряет лицо, а обезличенный враг может обратиться в кого угодно, - в шайтана, что завязывает косички в гриве твоего коня, в госсекретаря североамериканских штатов, что завязывает косички в гриве твоего коня, в твоего сына, нюхнувшего по запаре герыча, что завязывает косички в гриве твоего коня. Думаешь случайно гитлера спецслужбы разные не вальнули еще в 41-м, - они раньше нашего расчехлили эту тему, - фашизм потерял бы лицо тогда, и перестал бы называться таковым, а вторая мировая война была бы проиграна.

Может оно бы и к лучшему, мне кажется с ними проще было бы договориться, моя земля была бы уже лет шестьдесят как свободна.

Думай что говоришь вообще, - а холокост? – как вас притесняют это значт тема для обиды на всю жизнь, а как древний народ чуть не поголовно истребили это значит к лучшему?

А ты че за евреев-то? – правильно нетак неджад говорил, что холокоста нет и не было никогда, никто их не сжигал, чисто манипуляция мировым общественным мнением, мол бедные мы несчастные а верните-ка нам святую землю, раз так гнобили нас не по-детски. А те нате вам пожалста Тельавив с Иерусалимом, а палестинцев куда – правильно в топку, все едино нежизнеспособная нация. А ты говоришь «холокост».

Нуда, конечно, Палестина боль в моем сердце, и я думаю, многие меня поддержат, даже из них, о которых ты говоришь «они».

Но все равно слышь, Ильмир, ведь можно я буду так тебя называть, пока я не сдержал обещания, и пока в моей воле все изменить, - если ты приедешь к нам, нам будет непросто чтобы ты уехал от нас, хотя бы таким же слабым и невысоким как приезжал, испив там боли, отчаянья, осознания собственной никчемности, бессилия, еще чего-то, чтобы очки твои треснули и ты поклялся бы, перед фактом твоей загугленной живодерней местной жизни, записаться на вечерние курсы кёкусинкай. Все станет хорошо тогда, мы с тобой еще успеем и в шахматы, шашки, чапаева, кёкусинкай. Если в каждом доме телевизор толстыми мощными прикручен к кафелю что вечно обоссан, (нажмите ввод для вставки) - заберите себе твою половину (его), разбейте твой фарфоровый писсуар, оскверните информационной капсулой любого толка этот брахман (городскую канализацию) – сосуд останется полон, содержимое сливного бачка любым способом будет сохранено, не тронуто, пока не иссякнет совсем.

Я не смотрел на него как на религиозного фанатика, пророка или политика. Он смотрел на меня, точно как ницше завещал нащет бездны. Или я. Илия давно в теме, и не смотрел. Паранойя до омерзения банальна. Многие больные писали об этом, как телевидение выбирает жертву, и как городская канализация охотится за тобой, и в конечном счете пожирает тебя много-много раз. Я не смотрел на него. Кто из нас был охотником, кто личностью – все так запуталось. Симбиоз бля. Ведь реально избиратель жмет на пульт, реально открывает крышку WC, добровольно отдавая часть себя, добровольно устанавливая прямую и непрерывную связь с этой такой мировой душой. Ширина канала (количество этих самых Мбит/с) характеризует только морфологию личности, особенности некой личности, пока она была таковой, не подключившись по скоростному каналу ко всемирному каталогу. Еще в тему прикольней статистика: отдано столько-то ГБ, получено столько-то. Даже не углубляясь в тему интернет-телевидения, со всеми их HD стандартами, в p2p, битторенты, лослессы и флаки.

Глаза его заплыли дерьмом, и было ли это буквально, либо он был увлечен филмом, и было ли то дерьмо его, либо мое, либо просто дерьмо, либо общественное достояние, определить не было возможности, да и что это могло бы изменить. Сотни, тысячи, миллионы унитазов вступали с ним в прямое взаимодействие, через линзы его очков бездной рулили его поведенческим шаблоном, зазывая на избирательный свой участок бросить в их урну использованный бюллетень. Такие часто стоят у телевизионных витрин часами завороженно, стараясь уследить за несколькими каналами одновременно. Пока не погаснут экраны, витрины, пока не перекроются каналы упомянутые, банально по отсутствию денег на честную оплату трафика.

Да, беден ты Ильмир, и что бы ты ни выпускал, сколько бы ни граббил, другим тебе не стать.

Хотя бы если они были прилежны в учебе, не в плане там посещая, отвечая, сдавая, пусть даже наоборот если, - но вдруг если, - им стало бы яснее о чем эти все мои учителя, которых не перечесть, даже вдруг если. Да, они говорили им, не говоря, те же не слушали их, как будто они молились например, и их базар, и их внимание, - совместная их литургия, - создавала некую питательную среду, некое протовещество, которое отсутствовало для них обоих, будучи пустотой для них, но при прохождении через вакуум которого некоторого значимого, непустого еще смешней объекта, - налипало на него как мокрый снег на провода, как железные опилки намагнит, как попросту как на все чем бы оно ни было.

Не верил никогда никому, из них, видя их отсутствие в пустоте упомянутого всего. Чувствуя железные опилки на кончиках своих волос, или не растут?

Love Me, - говорил он ей, но так выходило что себе, и ладно бы безотчетно, хотя бы надеясь распознать ответ в грязном душном чернобелом саунде своего закоса под индастриэл, - ничуть, спрашивал так себя, себе отвечая, чувствуя, сочувствуя, аплодируя и соаплодируя ей. There's joy in repetition, - подсказ из простейших, один лишь тот недочет, - объект не может быть найден.

Но когда высоко в горах, по юмору чисто, по гимназии недолеченой, либо по примитивно статскому беспределу, в грязных от кисловодска сапогах, шипами шипованных шинах снежных, - когда некоторая беспринципная тварь, как ты например ильмир, как я например ильмир, как я например залман, а боле никого и нет здесь, объявляет вдруг протоиереем первосвященным, маркусом гронхольмом, телекорреспондентом роберта-дауни-мл. (что завязывает косички) - вот тогда и без вариантов распознает она обескураживающие суры в грязном душном чернобелом саунде Его закоса под индастриэл.

Нихуя не этот.



2. Тата-рск

Прошло полгода. Или не прошло. И с хуяли эти полугоды увязаны с категорией проходимости. Реально я считаю, субъект времени это не гипер-кишечник, и 0.5 эти не говно.

Проще сказать, второй не было. Она одна говорила с восьмерыми, веселила их, помогала верно строить фразы, мысли, концепции, хотя до концепций все же не доходило. Они говорили, их 34-й тоже решился осесть в Кабанье, как раз рядом с 9-м и 10-м, не то одиннадцатым, ибо за него не говорил никто как о том, но где-то типа того. Они шутили и смеялись, она же самодовольно и хищно наблюдала за ними, пущенными какбы в автономное плаванье в глобальном океане их цифры. Скажем, восьмерки. Они жили в этом огромном мире, исследуя в том числе загадочную оборотную сторону своей мёбиусной пространственной ленты. Они были героями, они рисковали жизнями, некоторые из них все ставили на красное, но монета всегда вставала на ребро. Базара нет, необходим был кто-то авторитетный чтобы рассудить антагонистов. И тут она. В белых одеждах, с полуулыбкой Джоконды на пользованных устах. Она раздавала призы. Они были обречены возвращаться к ней, сюда, в кафе, у часовни, на первом съезде в Татарск.

Они так и говорили, «Кабанья», и не глагол нихуя, даже выходила по-французски чуть «Кабання», ли «Кабаннгья». Причем все были абсолютно в теме, как если бы кандидаты об электорате, либо наоборот. Вообще было похоже на какую секту, только не среди сектантов, а для неких прихожан, которым насрать на все. Интонация выдавала их: невозможно было не сказать «Кабаннгья», чтобы они ввосьмером имели что подумать о нем, типа 9-ом и 11-ом. Благодарность по службе, блага от бога, визовая поддержка для нерезидентов своих. В натуре купинский нетто чисто озерный глава с солью хлебом на полюбому въезде его, что туда что оттуда. Полупограничники на безумных мото, авто-байках, в рисованом шоке томоджерри солюхлебом таком гарантировали таможенный союз. Хуле проше едишь в область, эф-си-би дазд пропузк нах те, с 9-го по 11-го мож быддь в каббаньге, ли коло, как заедиш направ 34-й спросиш, ху зна коо, тм всё исстекла, ждуд тя двно, тво и руки вены братиславы кризиз.

Самонаводящиеся флуктуации языковых полей, издержки несанкционированного приобщения к чужеродной культуре. Слова каббангья не должно быть в твоем лексиконе, если хочешь преодолеть силовое поле, половую силу этих мест, здешних дыр, черных, информационных, временных, понятийных, государственных. Если не хочешь присесть за их стол, включившись в дискуссию, социализируясь втупую и навсегда, 34-м например, 9-м или 11-м зашла коли речь, тем боле тема-то открыта, места вакантны, пространства пусты покуда, незаняты, как дикий west помнишь, как огромные пустые пространства отсюда и до океана хоть неермак нихуа, а дорога твоя лишь до каббангьи.

Неремарк, not remarcable, просто танцуешь с ней пока она рулит тобой, пока она ставит цифру, пока она все еще невеста на твоем экране в цвет. Пока не иссяк телеэфир, пока не погасла цифра, пока на посту вся полиция штата.

Просто танцуешь с ними.

Просто любишь ее.




вернуться